Белый отряд - Страница 79

— Никогда бы не поверил, что такое мастерство возможно, — восхищался Аллейн. — Какие краски! Какой рисунок! Посмотри, Форд, на эти мучения святого Стефана! Кажется, можно взять в руку один из камней, которые лежат наготове у подлых убийц!

— А тот олень, с крестом между рогами… Честное слово, Аллейн, я никогда не видел подобного красавца даже в лесах Бира.

— А зелень под ним — какая яркая и светлая! Да, все картины, что я видел до сих пор, в сравнении с этими — только детская забава. Должно быть, этот достойный джентльмен — один из тех великих живосписцев, о которых я так часто слышал от отца Варфоломея в былые дни, когда жил еще в Болье.

Смуглое подвижное лицо художника сияло радостью, вызванной неподдельным восторгом этих двух молодых англичан. Его дочь сбросила плащ, и юноши увидели ее лицо, тонкое и нежное, прекрасное чисто итальянской красотой; вскоре Форд смотрел уже на него, а не на висевшие перед ним картины. Аллейн же продолжал с легкими восклицаниями восторга и изумления переводить взор от стен к столу и снова на стены.

— Что вы скажете на это, молодой сэр? — спросил художник, срывая ткань с плоского предмета, который он держал под мышкой.

Это был кусок стекла в форме листа, с изображением лица, окруженного нимбом. Рисунок был настолько изящен, и тон так совершенен, что молодому оруженосцу показалось, будто это действительно человеческое лицо смотрит на них печальным и задумчивым взором. Он всплеснул руками, охваченный счастливым трепетом, какой истинное искусство всегда вызывает в истинном художнике.

— Удивительно! — воскликнул он. — Чудесно! Но я поражаюсь, сэр, как вы рискнули произведение столь прекрасное и драгоценное нести ночью, среди буйной толпы.

— Я в самом деле поступил опрометчиво, — отозвался художник. — Дай вина, Тита, из флорентийской фляги. Если бы не вы, я просто боюсь подумать о том, что могло бы случиться. Посмотрите на тон кожи: его не восстановишь, ибо эту краску, как правило, либо пережигают в печах и она становится чересчур темной, либо она вообще не удерживается, и вот получаешь болезненно-белый цвет. А тут вы видите жилы и биение крови. Да, diavolo [черт побери (итал.) ], если бы стекло это разбилось, мое сердце разбилось бы тоже. Это витраж для одного их окон на хорах церкви Сен-Реми, и мы, моя маленькая помощница и я, отправились посмотреть, действительно ли оно соответствует по размерам каменной амбразуре. Мы кончили, когда уже наступила ночь, и что нам оставалось, как не унести его домой, оберегая всеми доступными для нас способами? Но вы, молодой сэр, говорите так, словно кое-что понимаете в искусстве.

— Настолько мало, что не осмеливаюсь рассуждать о нем в вашем присутствии, — ответил Аллейн. — Я воспитывался в монастыре, и не велика была заслуга — обращаться с кистью более ловко, чем мои братья-послушники.

— Вот вам краски, кисть, бумага, — сказал старик художник. — Я не даю вам стекла, ибо это другой материал и требует большого умения смешивать краски. А теперь прошу вас показать мне ваше искусство. Спасибо, Тита. Венецианские стаканы наполним до краев. Садитесь, синьор.

И пока Форд беседовал с Титой, он — на англо-французском, она — на французско-итальянском, старик внимательно разглядывал драгоценную голову, проверяя, нет ли на поверхности какой-либо царапины. Когда он снова поднял взор, Аллейн несколькими смелыми мазками набросал на белом листе, лежавшем перед ним, женское лицо и шею.

— Diavolo! — воскликнул художник, склонив голову набок. — У вас есть способности, да, cospetto, у вас есть способности. Это лицо ангела!

— Это же лицо леди Мод Лоринг!… — воскликнул Форд, еще более изумленный.

— Что ж, клянусь, сходство есть! — согласился Аллейн, несколько смущенный.

— А, портрет! Тем лучше. Молодой человек, я Агостино Пизано, и я повторяю еще раз: у вас есть способности. А потом, заявляю, что, если вы хотите остаться у меня, я научу вас всем секретам и тайнам окраски стекла: как пользоваться красками и сгущать их, какие проникают в стекло, какие нет, научу обжигу и глазированию, вы узнаете все приемы и все хитрости.

— Я был бы очень рад поучиться у такого мастера, — сказал Аллейн, — но я обязан следовать за моим хозяином, пока не кончится эта война.

— Война! Война! — воскликнул старик итальянец. — Вечно эти разговоры о войне. А те, кого вы считаете великими, — кто они? Разве я не слышал их имена? Солдаты, мясники, разрушители! Ах, per Bacco! У нас, в Италии, есть люди поистине великие. Вы громите, вы грабите! А они строят, они восстанавливают. О, если бы только вы видели мою родную, любимую Пизу, Дуомо, монастыри Кампо-Санто, высокую Кампаниле с певучим звоном ее колоколов, разносящимся в теплом воздухе Италии! Вот это деяния великих людей. И я видел их моими собственными глазами, теми же, которые смотрят теперь на вас. Я видел Андреа Орканья, Таддео Гадди, Джоттино, Стефано, Симоне Мемми — все это мастера, у которых я недостоин даже смешивать краски. И я видел уже престарелого Джотто, а он, в свою очередь, учился у Чимабуэ, до которого в Италии не было искусства, ибо расписывать часовню Гонди во Флоренции привезли греков. Ах, синьор, существуют действительно великие люди, чьи имена будут почитаться и тогда, когда уже станет ясно, что ваши солдаты — враги человечества.

— Ей-богу, сэр, — вмешался Форд, — можно сказать кое-что и в защиту солдат: ведь если этих великих людей, о которых вы говорили, никто не будет защищать, то как же они сберегут свои картины?

— А все эти вещи? — спросил Аллейн. — Вы в самом деле сами написали их? И куда же вы их отправите?